Группа с "пустующим местом"

EFPP Psychoanalytic Psychotherapy Review 13/2016

Незаполненное пространство и пустующие места как необходимый аспект восприятия «групповой целостности» в групповой психотерапии для лиц, переживших утрату близких

Резюме

Данная статья открывает новый взгляд на понятие незаполненного пространства и пустующих мест в груп­повой психотерапии в области травм и потерь, демон­стрируя пустующие места как необходимую часть вос­приятия «групповой целостности». В этой статье я пред­ставлю иной взгляд на вопросы отсутствия и неявки на встречи группы, покажу подход и примеры практического использования отсутствий, «незаполненного простран­ства», пустующих мест – в качестве содержательного материала, при посредстве которого осуществляется работа в группе, опровергая на практике другие распро­страненные подходы, которые рассматривают факт от­сутствия как форму сопротивления, acting out и anti group, направленные против работы в группе.

Прежде всего, необходимо определить понятие «пу­стующего места» или «незаполненного пространства» в данном контексте. Я буду им пользоваться на протя­жении всей статьи, продемонстрирую с его помощью политический, социальный и семейный статус граждан Израиля, потерявших брата или сестру, когда те служили в армии; подчеркну как сознательные, так и бессозна­тельные аспекты их состояния с точки зрения групповой психотерапии.

«Пустота» на иврите «халаль» и, кажется, только иврит способен одним-единственным словом обозначить одновременно и пространство, и вселенную, и пустоту и, вместе с тем, – погибшего солдата. При этом, когда на основе существительного «халаль» образуют глагол «лехолель», он получает уже совсем новый смысл: «произ­водить», «созидать», «творить».

При групповом анализе под «пустотой» понимается обычно «незаполненное пространство», воспринимае­мое как форма сопротивления, затруднения в общении с группой или амбивалентного отношения ее членов к пси­хотерапевтическому процессу (Foulkes, 1975). Опоздания и неявки воспринимаются как проявление неспособности выносить боль растревоженной раны личной потери, как желание отдалиться от нее, апатичное отношение (Bion,1961), неучастие, уклонение, acting out или anti group, возникшие в группе (Nitsun, 1996).

Я утверждаю, что «незаполненное пространство» генерирует смерть и жизнь одновременно, в нем заключе­ны вместе разрушение и созидание, – точно так же, как употребление многозначного слова «халаль» на иврите создает двунаправленное движение: гибельное и оздорови­тельное одновременно. В данной статье я продемонстри­рую оба направления на материале работы с пациентами, потерявшими братьев и сестер в армии, – и мы с вами вместе увидим, в каких случаях движение оказывается парализующим и разрушительным, а в каких оно возвра­щает пациентов к жизни.

Пытаясь перевести на русский язык слово «шхоль», я поняла что это уникальное для Израиля понятие, означа­ющее состояние траура и скорби по солдатам, погибшим во время войны, военных действий или терактов, такого понятия нет других языках, это государственное, соци­альное и политическое решение государства, дающее привилегированный статус семьям погибших в армии. В каждой стране есть явления, которые становятся прозрачными и попадают в чёрные дыры социального бессознательного, и другие явления, которые выделяются и подчеркиваются специально, тем самым отражая обще­ственные и государственные приоритеты той или иной страны.

До недавнего времени государство удостаивало толь­ко родителей погибших особого статуса, предоставляю­щего им особые льготы, услуги и помощь.

В последние годы государственная система признает особое состояние траура также и за братьями и сестра­ми погибшего, предоставляя им тот же статус, что и родителям.

Значение потери брата

Братья представляют собой первую в жизни человека группу равноценных личностей, в которой каждый из них взрослеет, развивается, приобретает жизненный опыт. «Братское пространство» – это «игровое поле» (Дан, 1983), где братья «проводят тренировки» по взаимоотношениям и конкуренции друг с другом; это пространство является для них также интеллектуальным «вызовом». В отношени­ях между братьями впервые развиваются способности к общению с людьми и умение постоять за себя в обществе. Они учатся сориться и мириться, играть и соревноваться, но при этом еще и делить между собой самый драгоцен­ный ресурс – своих родителей.

Для человека, оставшегося в живых, смерть брата несет особый, уникальный смысл; его утрата оказывается не единственной, она содержит в себе многие утраты. Потерявший брата теряет часть самоидентификации, связанной с погибшим (Ицкович и Глобман, 1992), и, в опре­деленной мере, теряет также и родителей (Bank & Kahn, 1982). Психологи называют это состояние «двойным трауром».

Категория лиц, потерявших братьев во время служ­бы последних в израильской армии, представляет собой «прозрачное пространство» с точки зрения семейной, со­циальной и политической жизни в Израиле.

«Прозрачное пространство» на социально-политическом уровне.

По Лебелу (2012), словосочетание «прозрачное пространство» определяет категорию лиц, чьи братья погибли в армии, но, несмотря на это, общественное со­знание страны их игнорирует. Многие представители этой группы населения чувствуют, что их особое положение не признано государством, и что они не получают от госу­дарства достаточной помощи в связи с постигшей их бе­дой. Такое неуважительное отношение, известное по про­фессиональной литературе как «траур, лишенный об­щественного признания» (Doka, 1989), является прямым следствием того факта, что общество не осознает траур­ного состояния определенной части населения, особый статус которой не получил общественного признания. Для всей этой группы населения не получила признания ничья утрата и личная боль; у них не было возможности сделать свой траур общественным событием – либо случаи признания оказались слишком немногочисленны и немасштабны (Ицкович и Глобман, 1992).

Понятие «бесправное горе» (Disenfranchised grief), введенное Doka в 2002 г., отражает одну из главных сложностей для лиц, переживших утрату. Эта сложность связана с поведением их окружения. Непризнание об­ществом права на траур может являться следствием социальных концепций, не признающих обстоятельств смерти погибшего, способов выражения траура по нему со стороны оставшегося в живых брата, его социального статуса, либо качества его взаимоотношений с погибшим. Знаки подобного общественного непризнания могут резко усугубить тяжесть реакции на утрату (Doka, 2002), либо препятствовать полноценному трауру по погибшему.

Игнорирование обществом состояния траура по погибшим братьям – масштабная проблема самого общего характера, и проявляется она не только в повсед­невной жизни, но и в малом (недостаточном) объеме про­фессиональной литературы по данному вопросу (Ицкович и Глобман, 1992).

Такое игнорирование ярко демонстрирует наличие парализующего и разрушительного движения со стороны общества в отношении целой группы людей, у которых общественное непризнание приводит к стагнации симпто­мов траура и тормозит процесс его внутренней перера­ботки.

Вместе с тем, важно отметить, что в последние годы положение с нехваткой исследований и академических работ по данному вопросу меняется к лучшему. Появляется всё больше материалов о влиянии на людей гибели их братьев или сестер во время армейской службы. Вследствие таких из­менений в общественном сознании и в результате растущего внимания к особой ранимости родственников погибших и была создана группа, о которой я сейчас расскажу.

«Прозрачное пространство» на уровне семьи.

«На похоронах брата ко мне подошел родствен­ник и сказал: ‘Ты должна быть сильной для папы с мамой’». «Теперь ответственность за всё происхо­дящее в семье лежит на тебе. Родители сломлены».

На первых стадиях траура родители обычно погру­жаются в тотальную душевную связь с погибшим сыном или дочерью. Это часто лишает их способности проявлять достаточное внимание по отношению к своим живым детям (Rubin, 1993). Но и в дальнейшем у них наблюдается склонность к идеализации погибшего за счет игнори­рования живых сыновей и дочерей. Такая идеализация обеспечивает консервирование главного места в семье за погибшим – и, в то же время, отдаляет его образ. По­добным же путем временами проявляется и защитный механизм, предотвращающий выражение гнева родите­лей на бросившего их ребенка (Тамир, 1993).

Среди людей, чьи братья погибли, наиболее распро­странены чувство вины, обостренный страх смерти и гнев. Вину они чувствуют из-за прижизненной конкуренции с погибшим, из-за неразрешенных конфликтов с ним, из-за того факта, что сами остались в живых, а он – погиб.

Потеря брата может иметь огромное влияние на формирование самоидентификации оставшегося в живых; возможна также фиксация на самом этапе возникновения травмы (Christian, 2007).

Оставшийся в живых – как замена погибшему брату.

Подобные процессы неизбежно влияют на всё, про­исходящее в кругу семьи. Есть семьи, где более поздний ребенок фактически заменяет погибшего старшего (Cain & Cain, 1964). Бывает также, что от оставшегося в живых ждут, что он займет его место или продолжит его дело, форму поведения и т.д.. В описываемой здесь группе мы часто слышали следующие фразы:

«Я пробовал во всем ему подражать, чтобы сбе­речь память о нем»; или: «Я всегда и во всем помогаю брату, и после его смерти тоже». «Мой брат был героем, он отлично справлялся с любым делом, и мама постоянно разочарована тем, что я – не он, и никогда не смогу быть как он».

Более того, от людей, находившихся на разных стади­ях развития личности в момент утраты брата, и родители, и окружение требуют теперь поменяться ролями с ними самими. Часто бывает, что окружение недвусмысленно даёт им понять: ты должен беречь родителей, быть силь­ным и сдержанным ради них (Ицкович и Глобман, 1992). Поэтому во многих случаях, люди, потерявшие братьев, сознательно стараются скрывать свои чувства. Такое поведение получило название «запрещенный траур» (Ros­en, 1986). В большинстве случаев, братья погибших берут на себя роль няньки собственных родителей. Результат: преждевременное взросление или отнятое детство.

Уступки и самопожертвование.

Многие из членов группы рассказывали о частых уступках и самопожертвовании в различных жизнен­ных обстоятельствах – вследствие гибели братьев. Рас­сказывали о том, как вынуждены были оставить выбран­ный ими жизненный путь – учёбу, работу, возлюбленных – для того, чтобы вернуться домой и заняться уходом за родителями, утратившими другого ребенка. Воздержание от серьезных романтических отношений, чтобы остава­лось свободное время для ухода за родителями, супру­жество с ранеными или контуженными в боях – служат «подарочным» или бессознательным решением проблемы заполнения «пустого пространства», возникшего в резуль­тате гибели родных в армии.

Вы наверняка задаётесь вопросом, почему мы про­водим с такими людьми групповую, а не индивидуальную психотерапию?

Зачем нужна групповая терапия?

Общепринятая предпосылка состоит в том, что тера­пию расстройств в сфере человеческих отношений, характеризуемых дисфункциональными поведенческими моделями, следует проводить в том месте, где они воз­никли и продолжают действовать. Необходимость воз­вращения к изначальным моделям и их нового запуска в действие требует работы над ними при помощи «трени­ровки эго в действии» (Foulkes, 1968), в соответствующем пространстве.

Групповая терапия позволяет участникам осуще­ствить внутреннюю психологическую переработку братских отношений и их последствий. Она отводит место для резонанса переживаний, связанных с гибелью брата, с общей для участников судьбой, создавая, таким образом, уникальную ткань взаимоотношений, получившую на­звание «матрица» (Foulkes, 1973), которая берет на себя роль дополнительного психотерапевта в группе. В этом пространстве можно рассматривать различные психоло­гические уровни, характеризующие братские связи; в нем также пробуждаются к жизни отношения, роли и конфлик­ты, характеризовавшие связь между братьями до того, как случилась беда, а также по ее следам. Группа выво­дит на поверхность динамику братских отношений, она может служить основой для исправления и оздоровления испорченных отношений и травм братских связей. Браун подчеркивает, что групповая терапия занимается не толь­ко завистью и конкуренцией, но также взаимодействием и сотрудничеством. Он утверждает, что динамика и многие содержательные элементы, характеризующие братские отношения, могут иметь место не в индивидуальной, а только в групповой терапии (Brown, 1998).

Групповое пространство позволяет каждому из нас встречаться с различными элементами своего «я», благодаря его отражениям в «я» других участников, вос­станавливать свои явные и латентные поведенческие модели и структуры, испытывать новые паттерны взаимодействий на «игровом поле группы». Тот факт, что ни один из участников группы не выбирает других ее членов, подчеркивает сильнейшее влияние их поведенче­ских моделей на выстраивание ими своих внутренних ми­ров, отражающих с леденящей душу точностью прежние концепции, знакомые им по родительскому дому и выра­жающиеся в присвоении другим присутствующим ролей главных в их жизни фигур. Группа позволяет гораздо большее, чем просто «говорить о» связи, как с погибшим братом, так и с другими, живущими: она позволяет бук­вально «пережить» эту связь. Таким образом, она стано­вится важным и мощным терапевтическим инструментом, воздействующим как групповое «здесь и сейчас», так и на семейное «там и тогда».

Группа людей, потерявших близких, отчет о которой я здесь представлю, была создана под эгидой израильского министерства обороны, отдела по делам семей и увекове­чения. Ее участники встречались раз в неделю в течение года; группу вели два психотерапевта. В группе было 12 человек – мужчин и женщин, потерявших родных в армии при разных обстоятельствах, много лет назад. Такая кате­гория населения страны носит название: «давно пережив­шие утрату братьев или сестер».

Уникальные особенности группы переживших утрату родных

«Встретиться с похожими на меня» – переход от оди­ночества к сопричастности.

На первых этапах желание членов группы прорвать круг молчания и одиночества было велико, и братья погибших, посвятившие себя в прошлом поддержке го­рюющих родителей, говорили о том, что теперь, после стольких лет безмолвия, наступил их черед заняться со­бой. С первых же встреч многие были охвачены глубоким душевным волнением из-за ощущения общности с «похо­жими на них» и возможности поделиться переживанием длительного одиночества в связи с непризнанием их статуса своим окружением. После многолетнего непри­знания, они открывали для себя в группе поле совместных переживаний, и причастность к сообществу равных себе по статусу имела для них терапевтическое и реанимирую­щее значение.

Тенденция к «отводу ведущего» и групповая самоор­ганизация в направлении «жизни без родителей»

На первых этапах терапевтического процесса, проис­ходившего в группе, мы, двое ведущих, чувствовали себя несколько лишними, как будто нас «отодвинули» в сторо­ну, чтобы мы не мешали участникам проводить встречи.

В начале терапевтического процесса нам казалась странной эта тенденция группы к «отводу ведущих». На основании собственного опыта и большинства теорий по групповой терапии нам было известно, что на начальных этапах процесса отношение участников к ведущему ха­рактеризуется зависимостью и запросом о «кормлении» (nourishing). Бион (1992, стр. 41) описывает это следую­щими словами: «Члены группы ведут себя так, словно они ничего не знают, словно они неадекватные и незрелые создания. Их поведение предполагает, что лидер, напро­тив, всезнающ и всемогущ. Зачастую пациенты едины в своей вере, что если они просидят в группе достаточно долго, мудрый лидер обязательно предоставит им чудес­ное лекарство.» Здесь он опирается на одну из трех основ своей теории – постулат о базовой позиции зависимости, проявляющейся, согласно его утверждению, повсеместно во всех группах на первых этапах терапевтического про­цесса.

В нашей группе было иначе. Ее участники демонстри­ровали двойственное отношение к ведущим. С одной стороны, в соответствии с развитием процесса в обычных группах, они демонстрировали явную потребность в соб­ственной зависимости от ведущих, обращаясь к нам с всё новыми просьбами – чтобы мы им побольше разъясняли, успокаивали, вели их. С другой стороны, противоположное движение характеризовалось самоорганизацией группы для «жизни без родителей». На первый взгляд, главная групповая потребность состояла во встрече с себе подоб­ными, и при этом отношение к ведущим характеризова­лось подозрительностью и большой осторожностью. Наши действия, направленные на сохранение группы в ее соб­ственных рамках, а также наши отклики на запрос участ­ников о «кормлении» воспринимались на ранних этапах процесса как агрессия против группового пространства, а не как попытка сохранить его целостность.

Например, на каждой из трех первых встреч один из участников имел обыкновение разражаться дол­гим душераздирающим монологом о пережитых им утратах, но делал это всегда в последние пять минут встречи. Говорил красноречиво, со взглядом, устрем­ленным в пол, не поднимая глаз ни на секунду. В первых двух случаях я осторожно прерывала его, поясняя, что сегодняшняя встреча близится к концу и я приглашаю его выступить в следующий раз, чтобы мы смогли уделить его словам всю полноту внимания. Но и на тре­тьей встрече он повел себя точно так же – начал гово­рить в самые последние минуты. Мне снова пришлось его остановить, но на этот раз я конфронтировала его тем, что он уже третий раз выбирает для своего выступления самый конец встречи. Я высказала предпо­ложение, что возвращение к его индивидуальной модели поведения, проявляющейся в неспособности вовремя завершить встречу, возможно, репрезентирует груп­повое решение предотвратить сегодняшнее расстава­ние или хотя бы немного продлить жизнь группы. Моя трактовка была отвергнута им самим и группой. Моё вмешательство переживалось как агрессия и нападе­ние, и на протяжении нескольких последующих встреч группа единогласно атаковала меня и другого ведущего из-за того, что мы не бережем группу – и в конце концов нам было заявлено, что мы здесь лишние и они прекрас­но обойдутся без нас.

Рождение группы как параллель рождению семьи, пережившей гибель сына и брата

По-видимому, при «рождении группы» неосознанно были реконструированы моменты, следовавшие сразу за сообщением о гибели братьев, – те самые первые мгно­вения, в которые семьи членов группы начинали пережи­вать утрату. При посредстве процессов, происходящих в терапевтической комнате, мы переживали вместе с ними момент исчезновения «брата»:

Один из участников покинул группу после первой встречи, без предупреждения. С тех пор, и почти до само­го конца терапевтического процесса, кто-либо из членов группы не являлся на очередную встречу. Мы продолжали встречаться в кругу группы при пустующем стуле, – точ­но так же как члены группы продолжали жить с пустую­щим местом в кругу семьи.

Самоорганизация группы для «жизни без родите­лей» (посредством тенденции к «отводу» ведущих), потребность и просьба о родителе, подкрепляющем и под­держивающем в минуты беды (тенденция, выразившаяся в потребности в ведущих), а также гнев и разочарование при виде того, что ведущие не только проявляют сочув­ствие и контейнируют, но и устанавливают рамки пове­дения, и дают свою трактовку происходящему в группе, – всё это являлось проявлениями ранимости и агрессив­ности, которые были вызваны «пустующим местом» в ка­ждом из присутствующих. Первичная связь группы с нами (ведущими) могла быть приравнена к концептуализации связи присутствующих с родителями после гибели брать­ев. Групповой нарратив был рассказом не только об утра­те родителей как сильных фигур, способных поддержать и помочь в приключившейся с рассказчиком страшной беде, но и о том, как он стал с тех пор «ответственным [за родителей] взрослым». Жадная тяга к «родительскому кормлению», которое могли обеспечить ведущие, постоян­но натыкалась на новые и новые отказы его получить.

Создание «набора услуг для самопомощи»

При названных обстоятельствах, участники группы нашли выход из положения, похожий на выход, найденный ими у себя в семьях. Они создали «набор услуг для са­мопомощи» в виде альтернативной терапии до и после встреч группы, а именно: советы в профессиональных областях участников и беседы после групповых встреч, в ходе которых, согласно их утверждению, происходят самые существенные вещи, необходимые им для положи­тельных изменений во внутреннем мире и для личностно­го прогресса.

Например, «однажды вечером мы со вторым ведущим вошли, как обычно, за полчаса до начала групповой встре­чи в здание министерства обороны, чтобы подготовить комнату к приходу группы и обсудить между собой про­исходящее в ней. Войдя в вестибюль, мы были удивлены, обнаружив там членов нашей группы: собралась почти половина участников. Они сидели, беседуя друг с другом. Позже, во время общей встречи, они рассказали нам, что уже некоторое время встречаются таким образом «для самопомощи», но на сей раз решили собраться не в сосед­нем кафе, а прямо в вестибюле министерства обороны. “На этих встречах мы действительно сами себе помогаем, причем во всех сферах; и на самом-то деле для нас суще­ственны именно они, а не обще-групповые.”».

Конфликт между группой и ведущими.

Конфликт между группой и ведущими, связавший просьбу о «родительском кормлении» с отказом его по­лучить, напоминал внутренний конфликт, возникший при получении страшной вести о гибели брата, когда острая родительская потребность во «взрослом» покровитель­стве со стороны оставшегося в живых сына совпала с его неспособностью ответить на такую потребность. В момент сообщения о гибели сына и брата возникла новая, другая семья – семья, пережившая утрату. Новая действитель­ность навязала резкий поворот в отношениях между родителями и детьми, оставшимися в живых. Живущие братья внезапно осознали всю меру родительской слом­ленности, и вместе с ней, – свою новую роль спасителя и опоры для собственных родителей. Жизнь раскололась надвое: «до сообщения» и «после него».

На определенном этапе группе даже удалось внести раскол между нами (ведущими). Я ощущала собственную вину и невозможность дать группе наиболее благопри­ятные условия для саморазвития, чувствовала бессилие перед непрерывными угрозами со стороны участников прекратить приходить на встречи; я боролась за каждого человека – чтобы не уходили. В противоположность мне, другой ведущий, в прошлом военный, не собирался подда­ваться угрозам и постоянно жить с ними. Он был склонен сдавать позиции практически сразу – как только кто-ли­бо из участников высказывал мысль об уходе.

Исходя из конфликта, возникшего между нами в свете разных реакций на происходящее, мы обнаружили раскол также и в группе, вместе с разной степенью успеха сыно­вей в поддержке или не-поддержке родителей. Некото­рые рассказывали о полном отказе от связи с кем-либо из родителей, по причине крайней усталости в деле их «спасения и возврата к жизни»; и наоборот – другие пове­дали о преданности родителям и об упорстве при возвра­щении им жизненных сил и смысла жизни. Обнаружение процесса раскола и последующего его возврата в группу помогло предотвратить обесценивание одного из веду­щих, а также стимулировать работу участников по приня­тию элементов своего расщепленного «я», содержащего как потребность возвращения к жизни, так и отказ от него – и отчаяние.

Борьба за признание или выход из статуса «прозрачного пространства» в статус «живого присутствия» (Анна Альварес)

На первых этапах психотерапевтического процесса группа многократно пыталась «уничтожить» обоих веду­щих вместе или по очереди. Она задействовала против нас целый ряд «механизмов уничтожения», надеясь при этом, что мы не только переживем ее атаки, но и воздер­жимся от мщения или агрессии со своей стороны. На бо­лее продвинутых этапах механизмы нападения приводи­лись в действие уже между самими участниками, при том, что способность группы в целом и отдельных ее участ­ников в частности переносить атаки, «выживая» в них, выстраивала «защищенную территорию», служащую для перехода от бессознательного существования в качестве «пустого пространства» к состоянию живого присутствия в своей собственной жизни.

Винникотт разъясняет, что признание «другого» свя­зано с парадоксальным процессом, при котором объект постоянно уничтожается нашей фантазией. Он утвержда­ет, что нам необходимо уничтожить объект внутри себя, для того, чтобы суметь понять, что снаружи он сохранил свою целостность. Таким образом, мы сможем отож­дествить его со всеми теми, кто неподвластен нашему сознанию. Эта связь между уничтожением и выживанием представляет собой как новую формулировку, так и раз­решение парадокса Гегеля: «В борьбе за признание каж­дый обязан рисковать жизнью, борясь во имя отрицания другого – и горе ему, если не преуспеет в этом. Ибо когда я полностью отрицаю другого, его не существует, а когда его нет – некому меня признать.»

Процесс признания был связан, прежде всего, с «от­водом» ведущих, внесением «раскола» между ними, их «отрицанием», «атаками» на них, – и все это ради того, чтобы, в конце концов, засвидетельствовать их «выжива­ние». Дело в том, что ведущие были непосредственными «посланниками» министерства обороны, которое до той поры одаривало признанием не людей, чьи братья погиб­ли, а только их родителей, – что выражалось в денежной компенсации, ежемесячной пенсии и пакете медицинских услуг для семей, переживших утрату. Группа отождест­вляла нас (ведущих) с министерством обороны. Мини­стерством мы были наняты как временные работники, но оказались первыми как бы официальными фигурами, представлявшими государство, и братьями погибших были встречены как формальные его представители, призван­ные обеспечить их официальное признание и изменения статуса в обществе. Лишь после того, как группа убеди­лась, что ее атаки мы выдержали, она смогла восполь­зоваться нами «по Винникотту» – т.е. с целью взаимного признания и принятия собственной субъективности.

«Общий диапазон» или бессознательные соци­альные процессы в группе

На первой встрече участники представлялись не согласно традиционно принятому порядку (т.е. последо­вательно по кругу), почти всегда характерному для групп, опасающихся первой встречи по причине неуверенности ее членов в себе и партнерах, а также из-за незнаком­ства с ними. Мы поняли с самого начала, что вступление каждого из присутствующих в общий круг было задано какой-то иной – внутренней – последовательностью. Но только к концу встречи нам стал ясен бессознательный порядок, направлявший первичную сеть взаимосвязей между ними: все зависело от обстоятельств гибели брать­ев. Первые из выступавших представлялись, рассказывая о брате-герое, павшем на войне или в сражении; вслед за ними выступали лишившиеся братьев в какой-то из во­енных катастроф; последними оказались рассказавшие о самоубийстве брата в армии.

Нас не удивило распределение участников группы при первом знакомстве согласно «иерархии смерти». Оно укрепило нас в глубинном понимании того, как функцио­нирует в обществе иерархическое деление по сознатель­ным и бессознательным признакам. Хотя «социальное бессознательное» и не обладает обязательной привязкой ко времени и месту (Вайнберг, 2007), по-видимому, тот факт, что встречи группы происходили в здании министер­ства обороны, обладал немалым весом в контексте во­просов, имеющих отношение к «священной семье несущих национальный траур в Израиле» – на протяжении всей жизни группы.

«Иерархия смерти», возникшая в группе с первых минут совместной работы, оказалась для нас дополни­тельной демонстрацией бессознательных групповых про­цессов. В первых же выступлениях, как и в изначальном размещении в терапевтической комнате, члены группы заявили о своем социальном статусе в соответствии с его отражением в зеркале социума. Близость и своего рода сопричастность к «боевому героизму» погибшего брата диктовали бессознательный социальный порядок, в котором живущие братья представлялись на первой встрече, – и только впоследствии начала развиваться уже откровенная беседа об «иерархии смерти» в израильском обществе, а также о собственном социальном статусе участников в соответствии с ней.

Интересное изменение в «иерархии смерти» произо­шло на протяжении дальнейших групповых встреч, после того как одна участница сказала мужчине, чей брат нало­жил на себя руки в армии: «Моше, я тебе по-настояще­му завидую: твой брат покончил с собой, а не погиб в бою, как мой. Твой распрощался с жизнью хотя бы по собственному выбору. Если бы так поступил мой брат, я отнеслась бы к его выбору с уважением – потому, что у него есть полное право принимать решения о своей собственной жизни. Мне больно, что он погиб не по собственному выбору, не приняв свое­го собственного решения расстаться с жизнью.»

Начиная с этого момента группе впервые представи­лась возможность заново поразмыслить о неизменных и непререкаемых социальных порядках, установившихся в ней с самого начала. Теперь стало не обязательным гово­рить о героях со священным трепетом в голосе, а о само­убийцах – как о самом отвратительном явлении на свете.

Пустые места в группе

К исследованию реально и латентно пустых мест в группе мы пришли как в результате совместного коллек­тивного рассмотрения таких мест, так и вследствие их постоянно повторяющегося появления. В большинстве случаев, группа бессознательно организовывала к ка­ждой следующей встрече «дежурство», выражавшееся в отсутствии кого-нибудь из участников: один из стульев в нашем кругу обязательно оставался пустым. Во вре­мя почти половины от общего числа групповых встреч постоянно повторялись ситуации, при которых кто-то из участников угрожал уходом – в то время как другие встречи характеризовались групповыми «спасательными» действиями с нашим участием, цель которых состояла в возврате участника обратно в группу и в его «возвраще­нии к жизни». Невыносимые угрозы и постоянное ожида­ние беды обостряли ранимость и душевную обнаженность группы. Физически пустое пространство, заменявшее отсутствующих членов группы, олицетворяло для нас как пустоту утраты в душе каждого из участников, так и чисто внешнюю пустоту, создавшуюся в виде части группового целого в ходе терапевтического процесса, а также в виде пустого пространства в семье и обществе, переживающих утрату.

Такие пустоты выражают способность группы иссле­довать с помощью внешнего контейнера бессознательно пустые места во внутреннем мире человека (Walshe, 1995). Эта идея помогла нам укрепиться в предположении, что отсутствие участника на групповых встречах несет доба­вочный смысл, помимо сопротивления терапевтическому процессу и связанных с ним сложностей, а также помимо возникновения anti group (там же). Тема «внутренней пустоты» или, согласно терминологии Эдны Балинт (Balint, 1993), тема «опустошенности своего ‘я’», вошла в групповую работу из рассказов участников об «автома­тическом поведении», в ходе которого, по их словам, они чувствовали, что живут в отрыве от самих себя, в тоске и одиночестве. Люди приводили самые разные описания попыток заполнить свою «внутреннюю пустоту», но чаще всего мы слышали рассказы об усилиях по «наполнению собственного ‘я’» с помощью абсолютно реального и кон­кретного «заполнения внешних пустот».

Например, один из участников рассказал, что на про­тяжении 22-х лет супружеской жизни у него не было ни одной субботы, когда он предпочел бы остаться дома в обществе «одних только» жены и детей, – или пое­хать «только с ними» отдохнуть где-нибудь вне дома. «Каждую субботу у меня дома полно людей: друзья, соседи, родители, брат с семьей. Приходит кто угодно, двери открыты, и если на каком-то этапе я чувствую, что народу слишком много, я иду наверх поспать, а потом опять возвращаюсь к гостям. Просто не могу выносить по субботам пустой дом, мне абсолютно необходимо заполнить его кем угод­но.» Другая участница поделилась похожим опытом: «У меня есть кладовка, где я держу всё необходимое для дома. Любой предмет покупаю, по меньшей мере, в десяти экземплярах, а когда замечаю, что что-ни­будь вот-вот закончится – т.е. осталось штук пять или меньше – немедленно еду докупать недостающее количество. Соседи знают: у меня всегда найдется для них всё, что угодно. Они говорят, что в моей кла­довке выбор богаче, чем в супермаркете.»

Другие члены группы отмечали обратное явление – «консервацию пустого места» в жизни. Мира, одна из участников, рассказала следующее: «Одно всегда идет за счет другого: ну, никак они не в состоянии ‘уживаться’ друг с другом…»; «с тех самых пор и по сей день мне не удалось совместить какие-либо ро­мантические отношения с уходом за родителями – я всегда выбирала родителей, пренебрегая собой.»

Отказавшись от супружеских отношений, от рожде­ния детей, Мира «законсервировала романтическую пустоту», будучи уверенной, что, выбери она заполнение пустого пространства замужеством и детьми, – это причи­нит боль ее родителям, подчеркнув с удвоенной силой то, чего их погибший сын достичь не успел.

«Это напоминает мои покупки, – рассказала Гила, – всякий раз, купив новую одежду, я обязательно долж­на выбросить что-то из старой. Ничто новое не может пополнить мой гардероб, если я не избавлюсь от какой-нибудь старой одежды.»

В случае Гилы, «консервация пустоты» представляет собой защиту от беды. В день гибели брата она ждала его дома с горой подарков на день рождения. Теперь же, избавляясь от старой одежды при покупке новой, она ощущает иллюзию защищенности «от страшных сюрпри­зов», связавшихся в ее сознании с материальной неурав­новешенностью.

Потребность заполнить пустоту

Начиная с первой же встречи, участники очень легко и быстро раскрывались перед группой, легко вступали в дружеские отношения. Создавалось впечатление, будто мы давно и глубоко погружены в терапевтический про­цесс, и речь не идет о встречах, где происходит лишь первое знакомство и только начинает выстраиваться взаимное доверие. Естественно, мы задавались вопро­сом: куда все так торопятся? Сначала думали, что такие открытость и дружелюбие вызваны жаждой связи с дру­гими людьми, потерявшими близких в армии, и желанием установить контакт как можно скорее. Но более глубокий взгляд на взаимодействие участников раскрыл для нас иные побудительные мотивы, оказавшиеся даже проти­воположными первым. Оказалось, что такая склонность к откровенным выступлениям и с виду быстрое продви­жение в терапевтическом процессе служили защитой от подлинно глубокого и близкого контакта с себе подобны­ми, обеспечивая быстрое притупление чувств опасения и тревоги в группе – из желания заполнить, «замуровать» внутреннюю пустоту. Нижеследующие примеры прояснили для нас подлинный смысл лихорадочного стремления к преждевременно близким дружеским отношениям:

Нива, участница группы, рассказала: «Не успела я вернуться домой из синагоги, как явились солдаты и сказали, что ищут брата, просили позвать его как можно скорее. Я бегом кинулась к нему сообщить, что за ним пришли из армии – он взял с собой ка­кие-то вещи и ушел. Я говорила ему, что сбегаю за родителями, чтобы они могли с ним попрощаться, но он сказал, что нет времени, его ждут, и чтобы я передала родителям, что он ушел. Больше он домой не вернулся. Ни родители, ни сёстры не попрощались с ним перед уходом. Но они не винят меня в том, что я не позвала их – я сама чувствую, что должна была настоять на своем…».

Нива говорила с такой скоростью, что создавалось впечатление, будто она не останавливается даже что­бы набрать воздуха. Рассказав приведенное выше, она немедленно перешла к следующему эпизоду, повествуя о нем с широкой улыбкой, обычно озарявшей ее лицо в наиболее болезненные моменты. Подобно такой манере безостановочно говорить, жизнь ее чрезмерно перепол­нена, перегружена событиями: «Не помню ни единого вечера в последние годы, когда я оставалась бы дома одна или с мужем и детьми.» Нива не прерывает бег ни на минуту. Она заполняет, замуровывает любое пустое пространство в своем расписании. Но почему так страшно остановиться? Перед чем защищает ее столь интенсивное заполнение пустот? Сможет ли безостановочное движе­ние уберечь от переполняющих ее невыносимых эмоций?.. Возможно, пока она продолжает бежать, беда всё еще не объявлена – до сих пор не прибыла та страшная весть, которая остановила и навсегда выбила из колеи жизнь всей семьи...

Шай, один из членов группы, рассказал в ответ на Нивино выступление, что он обычно ускоряет шаги, ста­раясь побыстрее пройти мимо комнаты, где его жена го­ворит по скайпу с их младшей дочерью, уехавшей восемь месяцев назад в путешествие по странам Востока. «Не полагаюсь на себя, что не раскисну всерьез, – отвеча­ет Шай кому-то из участников, спросившего, почему тот не останавливается. – Я менее болезненно переношу ее отсутствие, когда совсем ее не вижу.»

«Бег» защищает Ниву, Шая и других участников груп­пы от угроз и страхов, от чувства вины и великой боли. Вслед за Нивой и Шаем, другие тоже рассказали о сво­ем «беге» как о защитном средстве против депрессии, дающем возможность нормально функционировать в обществе и жить дальше. Несколько женщин рассказали о «скороспелых» замужествах примерно через год после того, как случилась беда. Они стремились поддержать жизнь, заполняя ужасную пустоту в семье, возникшую в результате гибели брата. Однако, ни свадьба, ни появ­ление нового мужчины в семье не были способны вос­полнить утрату, и в определенных случаях такая попытка заполнения пустого пространства только обостряла ощу­щение его наличия. В дальнейшем, по мере продвижения терапевтического процесса, данная тема обсуждалась более интенсивно.

Совместная встреча с пустым пространством в группе и возможность пережить его заново без попыток избе­жать или уйти от него – позволили создание совместного контейнера, в котором оно могло содержаться. Такой групповой контейнер подарил нам всем усиленную спо­собность справляться с пустым пространством в жизни как с ее неотъемлемой частью. Постепенно группа стала еще более плодотворным полем для возрождения тоски по близким и гнева на них, для ощущения собственной вины и боли каждого из участников. Агрессивность и бунтарство, подавляемые ранее при общении со скор­бящими родителями, были направлены в группе сперва против ведущих, а в дальнейшем и против других членов группы. Заключение в групповой контейнер и «перевари­вание» болезненных и невыносимых частей собственного «я» – стали первыми важными признаками стремления к изменению поведенческих моделей и ролей, препятствую­щих индивидуальному возрождению переживших утрату. Возможность прекратить «бег», остановиться, пережить и переработать заново, совместно, материи, не поддаю­щиеся самостоятельному «перевариванию», – обеспечила необходимую поддержку, расширив как обще-групповой внутренний контейнер, так и индивидуальные контейнеры участников.

МЕТОД РАБОТЫ С «ПУСТУЮЩИМ МЕСТОМ» В ГРУППЕ

Сохранение постоянного порядка расстановки стульев по кругу

Почти на каждой встрече обязательно отсутствовал кто-нибудь из участников. За исключением четырех раз на протяжении всего года, встречи проводились при нали­чии «пустующего места» в группе – свободного стула, на котором никто не сидел. Такой стул символизировал груп­повое «пустое пространство». Наш метод работы включал в себя сохранение пустого стула в общем кругу, безотно­сительно к причине неявки отсутствующего, и даже когда нам было заранее известно, что человек не придет. «От­сутствующий» получал доминантную роль, и получилось так, что каждый из участников обязательно побывал у нас в обеих ролях: как «отсутствующего», так и «присутствую­щего». Каждому в свой черед довелось вести с остальны­ми беседу, в ходе которой тот выяснял, как развивались события в группе в его отсутствие, – реализуя таким образом невысказанные фантазии по поводу вопроса: что происходило бы в семье, если бы в армии погиб он сам, а не брат. Пустое пространство стало центральной темой и каналом как внутри-группового общения, так и контакта с нами, ведущими. Коллективное бессознательное «созда­ло» мелодию, в которой отсутствие занимало место более значительное, чем присутствие – точно как в семьях, где погибший брат «заполнял» своим отсутствием простран­ство более обширное, чем живущий. Неявка на встречи и постоянные угрозы ухода из группы заражали участников одного за другим, в головокружительном темпе.

Отказ от стремления к «групповой целостности»:

И членам группы, и нам, как ведущим, изначально хотелось, чтобы круг присутствующих был полон и пустых мест не оставалось. Однако во всех тех четырех случаях за весь год, когда это наше совместное желание осу­ществлялось, начинало происходить что-то крайне стран­ное: через несколько минут после изъявлений радости и хорошего душевного волнения по поводу собравшегося «кворума» – группа впадала в некую форму стагнации, охваченная ужасом перед полнотой круга. Беседа в груп­пе велась прохладно и как бы удаленно, будто только благодаря «пустующему месту» могло возникнуть такое взаимодействие, которого не было и в помине при «кво­руме». Со временем мы поняли, что целостность группы включает в себя и отсутствие, и «пустое место», в то время как «кворум» возвращает всех нас к последним минутам перед приходом вести о том, что случилась беда. Поэтому работу в группе характеризовали интерпрета­ция значения «пустого места», прямая речь о нем в самых разных контекстах жизни каждого из участников, а также отказ от несбыточных фантазий о достижения целостности – в группе или в жизни.

Терапия при посредстве «заполненных и пустых пространств» в комнате

Постоянное наличие в кругу присутствующих како­го-нибудь одного «пустующего стула» делало до дрожи ощутимым пустующее в физическом и метафорическом смыслах место за семейным столом, сохраненное для по­гибшего брата. Пустой стул, равно как и постоянные угро­зы со стороны кого-нибудь из присутствующих уйти и не вернуться, играли терапевтическую роль в групповом про­цессе, – роль, при которой пустое пространство обеспечи­вало движение между замалчиваемыми и отключенными частями собственного «я» каждого из участников, а также давало выражение их ранее невысказанным фантазиям по поводу своей собственной возможной гибели взамен смерти брата. Такая групповая работа при посредстве пустых пространств, находящих выражение в разных видах отсутствий, опозданий или угроз оставить группу, делала «законными» и дозволенными их переживания и давала возможность возрождения и излечения в группе с помощью «тренировки эго в действии».

Идентификация «поведенческих» паттернов в группе и их трансформирование в речь

Стремление сохранить «пустое пространство в груп­пе» и навязчивое желание работать над собой при его посредстве оказались для участников насущной потреб­ностью, удовлетворение которой имело для них терапев­тическое значение. Благодаря коллективному стремлению сохранять пустое пространство в группе и навязчивому желанию постоянно к нему возвращаться, нам удалось помочь людям трансформировать его в слова, мысли и формы поведения, которые прежде никогда не обдумыва­лись, не достигали уровня понимания и концептуализации. Слова, произносимые в группе, обладают большой силой – но и не меньшим эффектом присутствия и могуществом обладают слова непроизнесённые. Подобным же образом в группе людей, чьи близкие погибли в армии, придава­лось большое значение как присутствию, так и отсутствию участников.

Трансформация в группе

Выше я уже отмечала, что при групповой работе реконструируются отношения между братьями в семье. Поэтому группа служит местом, где травма потери брата получает условия для внутренней психологической пере­работки и может быть вылечена. Гроссмарк (Grossmark, 2007) полагает, что любое действие члена группы отра­жает его внутренний мир и является средством общения с другими. Таким образом, группа позволяет реинсцени­ровать внутренний мир участников, достигая альтерна­тивных эмоциональных решений в тех его частях, где есть стагнация и фиксация. Отсюда следует, что психотера­певтический процесс в группе людей, потерявших близких во время армейской службы последних, реконструирует структуры и модели поведения, имевшие место в роди­тельском доме перенесших утрату. Это происходит при посредстве «отраженной» встречи с «другими», у которых всё точно так же «как у меня».

Групповые встречи привели ко многим существенным изменениям во внутреннем мире участников: от «прозрач­ного пространства» до «живого присутствия» своего «я» в их реальной жизни. К концу процесса, члены группы рас­сказывали об этих изменениях своими словами:

Нива: «20 лет я работала секретаршей в доме для престарелых и всё ждала, когда бизнес мужа наконец пойдет в гору – точно так же как ждала, когда нако­нец родители обратят на меня внимание после гибе­ли брата. Сегодня я больше ничего не жду, настало время жить в полную силу! Оставила свою дохлую работу в богадельне, нашла другую, соответствую­щую моим способностям; начала танцевать зумбу; и, самое главное, – стала членом профсоюза, чтобы вносить желательные изменения в существующую действительность и перестать ждать, пока со мной когда-нибудь случится что-нибудь хорошее.»

Илaна: «После его смерти у меня не осталось ни­какой другой самоидентификации, кроме как ‘сестра солдата, погибшего в армии’. Не раз при знакомстве, прежде чем назвать свое имя, я представлялась прежде всего в качестве ‘сестры погибшего’, – без разбора, уместно ли это или нет. Любое другое пове­дение ощущалось бы мной тогда как измена памяти брата. Память о нем была первичной составляющей моей личности. Сегодня она на каком-нибудь пятом месте среди всего того, что я рассказываю о себе, да и то не всюду, а только в подходящих обстоятель­ствах.»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Описанная выше работа с людьми, перенесшими гибель родных, позволила мне увидеть под новым углом «пустующие места» в терапевтической комнате – в кон­тексте группового психотерапевтического процесса по излечению травм потери. Групповая работа была сосре­доточена, в основном, на потерях, оставивших за собой множество «пустых пространств» как во внутреннем мире членов группы, так и в их реальной жизни. «Пустое про­странство» занимало главное место в комнате, в словес­ных описаниях участниками своей «внутренней пустоты», возникшей у них в жизни после гибели брата, а также – в групповом «сценарии», в рамках которого в кругу присут­ствующих оставались пустые стулья почти на каждой из встреч в течение года. Эти стулья были символическим выражением индивидуального и семейного «пустого про­странства» в жизни участников. Жизнь группы проходила на фоне постоянных угроз со стороны участников уйти, исчезнуть. Такие угрозы только усиливали и закрепляли опасения, панику и боль в ожидании реальной «утраты» кого-нибудь из участников. Из-за реальных уходов и не­явок, в группе иногда воцарялось чувство безнадежного развала, напоминавшее похожее ощущение в семьях участников.

Я убеждена, что «консервация пустого пространства в группе», настойчивая работа с ним и при его посредстве, – обладали для членов группы решающим терапевти­ческим значением. Навязчивое возвращение «пустого пространства» способствовало трансформации в слова мыслей и форм поведения, которые прежде никогда не обдумывались, не достигали уровня понимания и концеп­туализации. Более того, оно вызывало живое движение элементов «пустых пространств», выключенных из «я» участников, вызывая их возвращение к жизни.

Восприятие целостности в группе лиц, переживших утрату, состоит как из «полных», так и из «пустых» про­странств. Иными словами, я утверждаю, что при работе с людьми, пережившими утрату близких в армии, неявки на встречи и пустые стулья в кругу группы являются неотъемлемым элементом группового целого. Подобно тому, как «пустое пространство» является неотъемлемой частью жизни отдельных членов группы, оно же представ­ляет собой интегральную составляющую группового цело­го. Поэтому для тех, кто пережил утрату близких в армии, «жизнь с пустым пространством» представляется задачей как индивидуальной, так и групповой. Но группа не долж­на заполнять пустоты, а восставать к жизни, используя их терапевтический эффект.

ЛИТЕРАТУРА

Balint, E., (1993). Before I was I: Psychoanalysis and the Imagination. London: FreeAssociation Books.

Bank, S. P. and Kahn, M. D., (1982). The Sibling Bond. New York: Basic Books.

Bion, W. R., (1961). Experiences in Groups. London: Tavistock.

Biran, H., (2011). Group Therapy as a Space of Experience versus Individual Therapy as a Space of Observation. Mikbatz, 16(2): 25-38.

Bledin, K., (2006). Empty Spaces in Group-Analytic Psychotherapy Groups. Group Analysis, 31(3): 45-57.

Brown, D., (1998). Fair Sharesand Mutual Concern: The Role of Sibling Relationships.Group Analysis, 31(3): 26-31.

Cain, A. C. and Cain, B. S., (1964). On Replacing a Child. J. Am. Acad. Child Psychiatry, 3: 443-456.

Christian, C., (2007). Sibling Loss, Guilt and Reparation: A Case Study. The International Journal of Psychoanalysis, 88(1): 41-54.

Dalal, F. (2001). The Social Unconscious: A Post- Foulkesian Perspective. Group Analysis, 34(4): 539-555.

Doka, K. J. (1989). Disenfranchised Grief, in K. J. Doka (ed.) Disenfranchised Grief: Recognizing Hidden Sorrow. Canada: Lexington Books.

Doka, K. J. (2002). Disenfranchised Grief: New Directions, Challenges and Strategies for Practice. Champaign, Il: Research Press.

Dunn, J., (1995). From One Child to Two. New York: Ballantine Books.

Foulkes, S. H., (1973). The Group as Matrix of the Individual’s Mental Life. In R. E. Wolbergand E. K. Schwartz (eds.), Group Therapy. New York: Intercontinental Medical.

Foulkes, S. H., (1975). Group Analytic Psychotherapy: Method and Principles. London: Gordon and Breach.

Freud, S., (1958). Remembering, Repeating and Working- Through. SE 12, pp. 145-156. London: Hogarth Press.

Grossmark, R., (2007). The Edge of Chaos: Enactment, Disruption and Emergence inGroup Psychotherapy. Psychoanalytic Dialogues, 17(4): 479-499.

Herman, J., (1992). Trauma and Recovery. New York: Basic Books.

Hopper, E., (2003). The Social Unconscious. London and Philadelphia: Jessica Kingsley.

Horowitz, M. J., (1986). Stress - Response Syndromes: A Review of Posttraumatic andAdjustment Disorders. Hospital & Community Psychiatry, 37(3): 241-249.

Itskowitz, R. and Globman, H., (1992). Bereaved Siblings. Tel Aviv: Reshafim. [Hebrew]

Lebel, U., (2012). Second Class Loss: The Families of Terrorism Victims and the Political Psychology of Rehabilitation. IyunimbeTkumat Israel, 22: 359-398. [Hebrew]

Nitsun, M., (1996). The Anti-Group: Destructive Forces in the Group and their Creative Potential. London: Routledge.

Rioch, M. J., (1970). The Work of Wilfred Bion on Groups. Psychiatry, 33: 56-66.

Rosen, H., (1986). Unspoken Grief: Coping with Childhood Sibling Loss. Lexington, MA: Lexington Books.

Rubin, S., (1999). The Two Track Model of Bereavement: Overview, Retrospect andProspect. Death Studies, 23: 681-714.

Rubin, S., Malkinson, R. and Witztum, E., (2014). Therapeutic Intervention for Bereavement: Controversy and Consensus. Sichot, 28(3): 270-276. [Hebrew]

Sacks, O., (1985). The Man Who Mistook his Wife for a Hat. New York: Simon and Schuster.

Tamir, G., (1993). Long term adjustment among war bereaved Israeli parents. In R. Malkinson, E. Witztum, and S. Rubin, (eds.), Loss and Bereavement in Jewish Society in Israel. Jerusalem: Cana. pp. 51-70.

Walshe, J. (1995). The External Space in Group Work. Group Analysis, 28(4): 413-427.

Weinberg, H. and Schneider, S.,(2007). The Large Group: Structure, Goals, Characteristics, Processes & Dynamics. Mikbaz, the Israeli Journal of Group-Psychotherapy. 12(1): 39-52. [Hebrew] Элла Столпер, М.А